Показаны сообщения с ярлыком революция. Показать все сообщения
Показаны сообщения с ярлыком революция. Показать все сообщения

Политический спектр революционной эпохи

Наверное, было бы здорово, если бы российский политический спектр был таким, как его описывают в книгах, то есть если бы у нас были свои левые, свои правые и так далее, но исторически как-то не сложилось, и дальше привычного "левые – КПРФ, правые – СПС" общественная мысль никуда не ушла. Но дорожки протаптываются поверх газона, и у нас, чтобы обозначить политические различия между разными группами людей, есть история; кажется, ни для чего больше нам она не нужна, вот только для этого – одни за Сталина, другие против, третьи за Россию, которую мы потеряли, четвертые за допетровскую бородатую Русь, а еще где-то есть "Ельцин-центр", укомплектованный поклонниками девяностых. Наш лучший друг – аверченковский киномеханик, который все отмотает до нужного года, и можно будет начать заново уже без ошибок. Это очень наивно, конечно, но если на наивном языке разговаривают все, то не надо его сторониться, альтернатива этому языку – только немота.
Четырехлетний период парламентской демократии не принадлежит ни советской, ни постсоветской эпохе
В этом реконструкторском политическом спектре очень не хватает одной партии – той, для которой политической родиной были бы несколько позднеперестроечных и постперестроечных лет. Точные границы временного отрезка обозначаются легко – с 25 мая 1989 года, когда председатель Центризбиркома СССР Владимир Орлов открыл заседание первого Съезда народных депутатов СССР, до 4 октября 1993 года, когда таманские и кантемировские танкисты закрыли последний Съезд народных депутатов России. Четырехлетний период парламентской демократии не принадлежит ни советской, ни постсоветской эпохе. Дальнейшее развитие России располагает к тому, чтобы считать эти четыре года транзитным, гарантированно кратким и конечным переходным периодом, но это как раз спорно – по крайней мере, чтобы закончить этот период, тогдашнему Кремлю пришлось применить беспрецедентную военно-полицейскую силу, и потом понадобилось еще почти десять лет, чтобы окончательно демонтировать остатки восьмидесятнической демократии, заменив ее уже чистым авторитаризмом. Разумеется, вернуться в прошлое уже невозможно, но видеть в прошлом образец для будущего – это, в общем, вполне нормально, тем более что у нас, в отличие от современников, есть возможность понять, что тогда было лишним, а чего не хватало.
Те четыре года обоснованно считаются временем самого жестокого общественного противостояния, проявившегося и в ликвидации Советского Союза, и в запрете (а потом и возрождении) коммунистической партии, и в шоковых экономических реформах, парадоксальным образом поддержанных прежде всего именно той позднесоветской интеллигенцией, которую эти реформы уничтожили как класс. Странно при этом говорить об общенациональном консенсусе, но он потому и был незаметен, что это был настоящий и безусловный консенсус (и надо заметить, что само слово "консенсус" в нашем обиходном языке – оно как раз оттуда, из конца восьмидесятых). Первым его принципом стоит назвать публично сформулированную Горбачевым буквально в первый день пребывания у власти и противоречащую всей предыдущей советской практике идею высшей ценности человеческой жизни – русское общество 1989–93-го не видело и не воспринимало никаких государственных интересов и прочих вещей того же порядка, которые заслуживали того, чтобы платить за них человеческими жизнями. Последняя локальная война, в которой участвовала советская армия – война в Афганистане, – безусловно воспринималась тогда как бессмысленная бойня, зря унесшая жизни тысяч соотечественников. Людей, которые могли найти ей оправдание, в публичном поле не существовало в принципе, даже знаменитый Александр Проханов тогда предпочитал по этому поводу молчать, ну или был так тих, что никто его не слышал. Эпизоды использования Кремлем армии для подавления волнений в союзных республик однозначно воспринимались негативно, даже если речь шла об остановке этнических чисток, как это было в Азербайджане в январе 1990 года, то есть сторонников тезиса "правильно ввели танки, иначе бы они друг друга перерезали" тоже практически не было – танкам оправданий не искал никто.
Ни до, ни после этого периода, в нашем обществе никогда не было такого антимилитаристского консенсуса
Это же касается армии вообще; ни до, ни после этого периода, в нашем обществе никогда не было такого антимилитаристского консенсуса – невозможно вообразить себе массовые восторги по поводу нового танка, или футболку "Не смешите наши искандеры", или предложение что-нибудь побомбить, чтобы мировой рынок убедился в преимуществах нашего оружия. Наоборот, никем не оспаривался и считался требующим преодоления промышленный перекос в пользу ВПК, а сама армия в общественном сознании была средоточием тупости, возведенной в добродетель, и источником разговоров не о "вежливых людях", а о дедовщине и других преступлениях. Есть, скорее всего, позднейшая армейская легенда об офицерах, предпочитавших переодеваться в гражданское перед выходом за ворота части, чтобы избежать нападений и оскорблений на улицах – да, наверное, ничего хорошего, но все-таки не хуже, чем нынешнее торжество "Офицеров России", непонятно на каком основании считающих себя хозяевами положения в стране. Расскажите русским 1990 года о культе Шойгу, о тайных похоронах погибших десантников, о родственниках, повторяющих государственную ложь про "он уволился и уехал добровольцем" – нет, это непредставимо в России двадцатипятилетней давности.
Непредставимо и 45-летие Победы под лозунгами "Можем повторить" – нет, не можем и не хотим, и случившееся тогда же последнее официальное уточнение советских потерь (не 20, как считалось при Брежневе, а 27 миллионов человек) – это была не просто цифра, а еще одна точка консенсуса: война была общенациональной трагедией, а не поводом для злорадства задним числом.
Такой же точкой консенсуса была неприемлемость "хорошего Сталина" – это сейчас чаще пишут об очередном бюстике, открытом местными энтузиастами, тогда же местные энтузиасты обычно раскапывали очередное массовое захоронение и составляли "книги памяти". Никому даже в шутку не пришло бы в голову идти на выборы под лозунгом о "десяти сталинских ударах", как сейчас.
Свобода совести также была уже бесспорной ценностью, и сторонников раннесоветского безбожия в обществе не было в принципе, но и церковь не стала еще идеологическим министерством и помещиком – в тот краткий период она была именно церковью, и новый патриарх с его опытом служения в довоенной Эстонии одним своим видом символизировал крах сталинского "комитета по делам религий".
Люди были готовы защищать, пусть даже и ценой своей жизни, свою свободу, демократию и парламентаризм
Про экономику тогда знали, что она должна быть рыночной или, если чуть менее радикально, многоукладной, но что точно не оспаривалось – ущербность и ненужность государственно-монополистического капитализма; героем нового времени был мелкий бизнесмен ("открылось кооперативное кафе!") или фермер (например, "Архангельский мужик" Стреляного), но точно не клерк сырьевой госкорпорации. Общество, в котором большинство составляют бюджетники, то есть люди на зарплате у государства, выглядело пережитком, защищать который не был готов никто.
А что люди были готовы защищать, пусть даже и ценой своей жизни, – свою свободу, демократию и парламентаризм. Августовские в 1991 году и сентябрьские в 1993-м ночи у Дома советов – это был один и тот же парламент, это были одни и те же баррикады, часто одни и те же люди и совершенно точно одна и та же полицейщина, которая проиграла в первый раз, но победила во второй.
Ценности 1989–93 годов, забытые, растоптанные или перевранные в наше время, нуждаются в защите и в возрождении. Тот естественный восточноевропейский путь развития, с которого Россия, к сожалению, свернула в 1993 году, – когда-нибудь мы на него вернемся. Как сказал один из персонажей того времени, нам не нужны ни мэры, ни сэры, ни пэры, ни херы – нам нужен парламентаризм, гражданские свободы и сменяемость власти. Все, что гарантировалось Конституцией Российской Федерации 1978 года с поправками 1989–93 годов.
Олег Кашин – журналист
Высказанные в рубрике "Право автора" мнения могут не отражать точку зрения редакции этого блога
Источник: www.svoboda.org 

Революция и демократия

Одна из самых обсуждаемых тем в мировых медиа – события в Египте. Мы публикуем на эту тему статью двух востоковедов: ведущего научного сотрудника Института востоковедения РАН Леонида Гринина и главного научного сотрудника Института востоковедения РАН, профессора Факультета глобальных процессов МГУ, зав. Кафедрой современного Востока РГГУ, зав. Лабораторией мониторинга рисков дестабилизации НИУ ВШЭ, ведущего научного сотрудника Института Африки РАН Андрея Коротаева и постскриптум к статье о самых последних событиях, написанный последним.
Январь 2011 года, авторы текста у входа в Александрийскую библиотеку. На двери вывешенный местными «хунвэйбинами» плакат с требованиями ухода в отставку директора библиотеки – всемирно известного ученого, обвинявшегося местными революционерами в «связях с режимом Мубарака».
Египет ликует, ликуют революционеры, на чьих знаменах написано: «За демократию!». Ликуют потому, что путем военного переворота свергнут законно, всенародно и демократически избранный президент. Что это? Абсурд, парадокс, особенность Египта? Нет, это достаточно обычное вполне закономерное развитие революционных событий. Вот почему один из главных вопросов этого текста: «Революция и демократия – всегда ли они неразрывны?
«Все революции кончаются реакциями. Это неотвратимо, это закон», – писал знаменитый российский философ Николай Бердяев [1], выстрадавший эту глубокую идею собственным политическим опытом. Разумеется, Бердяев был ограничен тем историческим опытом, который имелся на начало ХХ века. Прошлое и нынешнее столетие продемонстрировали, что устойчивость демократических завоеваний революции в огромной степени зависит от того, на какой фазе модернизационного перехода находится общество, от его социокультурных традиций, внешнего окружения и ряда других обстоятельств. Поэтому в странах, социокультурный и экономический уровень в которых высок и которые уже прошли длительный период очарований и разочарований в демократии, циклы демократий и авторитаризма, в конце концов, достаточно систематически происходят революции (либо революционной глубины реформы), после которых устанавливается вполне стабильный демократический режим.
В качестве примера можно вспомнить «Революцию гвоздик» 1974 года в Португалии или «бархатную революцию» 1989 года в Чехословакии. При этом такого рода успешные революции – «славные», «бархатные», как правило, не кровавые – проходят довольно быстро [2]. История такого рода политических переворотов начинается со Славной революции 1688 года в Англии, но особенно ими богаты последние десятилетия человеческой истории. Если же общество недостаточно модернизировалось (в т.ч. и в демографическом плане [3]), в нем много неграмотных/малообразованных, велик процент негородского населения, сильно влияние традиционалистов и т.д., то «закон Бердяева» о смене революции реакцией имеет высокие шансы реализоваться. Через какое-то время идея демократии может вновь внести свой вклад в генерирование нового революционного взрыва. При этом в истории бывали случаи, когда демократия и авторитаризм сменяли друг друга неоднократно.
Между прочим, Бердяев, продолжая свою мысль, писал: «И чем неистовее и яростнее бывали революции, тем сильнее были реакции. В чередованиях революций и реакций есть какой-то магический круг» [4]. Очень характерным был пример Китая, который после первой в его истории демократической Синьхайской революции 1911 года, в скором времени попал под диктатуру Юань Шикая; неоднократно демократические институты пытались восстановить, но в итоге Китай погрузился в пучину анархии и гражданской войны на долгие десятилетия.
При этом очень важно иметь в виду то обстоятельство, что модернизация стран (по крайней мере, сколько-нибудь крупных) всегда идет неравномерно. В результате, в модернизирующихся странах формируется достаточно модернизированный «центр» и слабо модернизированная склонная к консерватизму периферия/глубинка, где и обитает большинство населения/«народ». В рамках такого контекста оказывается, что революционеры, которые радеют за народ, систематически разочаровываются в нем, в его консерватизме, в том, что он на каком-то этапе начинает голосовать не так, как хотелось бы либералам/радикалам, что он скорее предпочитает порядок и стабильность, привычные и понятные порядки и формы непонятным политическим и идеологическим лозунгам, что он предпочитает нечто материальное как бы «нематериальным» свободам.
Важно также учитывать, что устойчивость демократии зависит главным образом не от того, насколько демократична конституция, а от того, насколько политические институты и акторы притерлись друг к другу и готовы соблюдать правила игры. Выдающийся французский социолог Раймон Арон справедливо указывал в своем глубоком исследовании Демократия и тоталитаризм, что «устойчивость и эффективность обеспечиваются не конституционными правилами как таковыми, а гармонией этих правил и партийной системы, природой партий, их программами, политическими концепциями» [5]. Естественно, что на все это требуется весьма значительное время. Сходные мысли, связанные с высокими требованиями к обществу, его лидерам и бюрократии, высказывал и такой крупный мыслитель, как Йозеф Шумпетер. Он в частности считал, что для того, чтобы демократическая система успешно работала, «человеческий материал политики – люди, которые составляют партийный аппарат, избираются в парламент, возвышаются до министерских постов – должен быть достаточно высокого качества»; необходимо, чтобы бюрократия была высокого качества, обладала сильно развитым чувством долга и чувством чести мундира (в эти понятия, естественно, не вписывается коррумпированность или непотизм). Также требуется «демократический самоконтроль» [6].
Таким образом, народ (или его большинство) может неосознанно в итоге предать идеалы революции и саму демократию. С другой стороны, бывают ситуации, когда трезвая практичность населения оказывается мудрее высших идеалов и устремлений образованного радикально-революционного большинства. Тогда народ чутьем выбирает такого лидера, который (при всех его недостатках, пороках, эгоизме) в целом ведет страну по среднему, наиболее верному пути (отходя в важных отношениях от прежнего дореволюционного курса, но и не стремясь во что бы то ни стало выполнить лозунги революции). Пример Наполеона III в этом отношении достаточно характерен.
Но при этом (как мы видим сейчас в некоторых странах Ближнего Востока) бывают ситуации, когда отказаться от демократических принципов вполне может и революционное меньшинство, рвавшееся к власти как раз под лозунгами установления демократии. А консервативное большинство может оказаться более приверженным принципам демократии. И ничего удивительного здесь нет. Как мы уже отмечали выше, в процессе модернизации быстрее модернизируется центр, в результате чего «либеральное/революционное» меньшинство в «столицах» оказывается окруженным консервативным, а то и «контрреволюционным» большинством «глубинки». В этих условиях рост приверженности к демократии у консервативного («реакционного») большинства вполне естественен. Раз они представляют собой большинство, то при честном проведении выборов именно оно имеет самые большие шансы прийти к власти совершенно демократическим путем. А вот среди революционного («прогрессивного») меньшинства приверженность демократическим идеалам может очень даже и поколебаться – ведь для него честные выборы будут скорее всего значить именно поражение.
Даже при определенной фальсификации выборов в тех обществах, где демократия оказывается урезанной за счет манипуляций «партии власти», очень большая часть общества, а нередко и большинство его настроено лояльно к власти (даже если в чем-то и недовольно) и соответственно консервативно. При честных выборах правители могут победить, но, конечно, не с тем преимуществом, как при сфальсифицированных выборах (80–90–99%). Иными словами, теоретически иной раз они могли бы обойтись и без фальсификаций, но тут уже начинает работать в собственном режиме система «контролируемой демократии», которая вынуждает руководителей на местах показывать свою лояльность и при которой не очень убедительное большинство на выборах воспринимается уже как вотум недоверия диктатору.
Возвращаясь к вопросу о соотношении революции и демократии, стоит вспомнить: гениальный политик В. И. Ленин подчеркивал, что «коренной вопрос всякой революции есть вопрос о власти в государстве» [7]. На ранних фазах модернизации революционеры, которые слишком преданы своим первоначальным лозунгам, практически неизбежно проигрывают, потому что эти лозунги, при всей своей заманчивости, при том, что воодушевляют массы, несбыточны при наличных условиях. Поэтому логика революции либо заставляет стоящих у власти революционеров не считаться с демократией, либо даже «душить» ее, как это было, например, когда большевики разогнали Учредительное собрание и далее продолжилась эскалация насилия, либо на место тех, кто слишком предан революционным идеалам, приходят тем или иным путем (чаще недемократическим, но иногда и демократическим) другие, менее приверженные идеалам демократии, но более – радикализму, углублению социальных насильственных изменений, усилению власти и себя у власти [8]. История Великой французской революции 1789–1794 гг. и далее вплоть до Наполеона является классическим примером.
Питирим Сорокин, исследовавший историю и типологию многочисленных революций в древнем мире (а в полисах Греции и Римской республике напряженная социально-политическая борьба групп граждан между собой за власть и права была едва ли не более постоянным явлением, чем спокойные периоды), указывал, что голод и/или война обычно стоят у истоков революции [9]. Ленин также считал обострение нужды народных масс сверх обычного одним из главных признаков революционной ситуации. Более современные исследования, однако, установили несколько иное применительно к системам, находящимся на достаточно продвинутых фазах модернизации – революции обычно предшествует довольно длительный период роста уровня жизни населения. Но этот рост связан с таким же, а обычно и более высоким ростом социального расслоения и неравенства. Это обостряет социальные отношения в обществе, вызывает к жизни идею, что достигнутый уровень жизни у части населения должен стать достоянием большинства. Одновременно с этим в связи с модернизацией общества появляется более или менее многочисленный слой интеллигенции (и студентов как ее ударного отряда), которая претендует на более высокий (соответственно своему образовательному уровню) уровень жизни, но, естественно, почти всегда число выгодных мест ограничено и поделено. Особенно же важно то, что возникает ситуация завышенных ожиданий, когда рост уровня жизни отстает от ожиданий значительной части населения, а рост неравенства вкупе с различными вопиющими нарушениями принятой в обществе справедливости со стороны власть имущих создает горючий материал для недовольства. При этом особо взрывоопасная ситуация создается, когда после периода уверенного роста вдруг случается какая-то заминка (в которой власти соответствующей страны зачастую реально и не виноваты; кому удалось пройти модернизационный переход совсем уж без заминок? Практически никому). В этом случае ожидания масс населения (да, впрочем, и элиты) продолжают по инерции идти вверх, а реальный уровень удовлетворения этих ожиданий снижается (это – так называемая «кривая Дэйвиса» [10]). В результате разрыв между ожиданиями и их удовлетворением достигает критического уровня – и происходит социальный взрыв.
Применительно к Египту это относится даже не столько к Мубараку, сколько как раз к Мурси – именно после первой революции ожидания жителей египетских столиц стремительно полетели вверх, а уровень их удовлетворения не менее стремительно стал обваливаться, что и породило «разность потенциалов», которая во многом и обусловила падение первого демократически избранного президента Египта. Но та же «разность потенциалов» может оказаться смертельно опасной и для новых египетских режимов.
Каким образом сказанное связано с демократией? Прежде всего, демократия может стать ключевой идеей оппозиции, тем волшебным ключом, с помощью которого, по ее мнению, можно решить социальные проблемы (естественно, предполагая, что демократия – такая система, при которой к власти обязательно придут правильные лидеры, то есть оппозиционеры). А поскольку у власти находится жесткий режим (принципиально недемократический или узурпировавший демократию), который, естественно, противится быстрому введению демократии, то его свержение становится самоцелью. Он олицетворяет все зло в обществе (которое с его падением соответственно исчезнет). За режимом не признается ничего положительного, ценного, прогрессивного (все хорошее, что было им сделано, считается совершенным само собой или даже изгаженным режимом, без которого это хорошее стало бы еще намного лучшим).
Тут к месту порассуждать о соотношении революционного меньшинства и большинства, в разных ситуациях. Революционное меньшинство сильно своей активностью, напористостью, умением организоваться для совместных акций и т.п. Поэтому оно наиболее видно на политической сцене революции, оно впереди, оно на первых порах как бы представляет все общество. Кроме того, радикалы/либералы искренне убеждены, что они и есть общество, что их лозунги обязательны для общества [11]. И если революции верхушечны, не вводят всеобщую демократию (так часто было в XIX веке, например в Латинской Америке или в Испании), то основная часть населения может оказаться фактически вне политики. Революцию делает достаточно массовое, но все-таки меньшинство. Отсюда, кстати, возникала одна из важных причин неустойчивости революционных правительств, поскольку массы в целом достаточно равнодушно воспринимали и их свержение. Но если немедленно вводится (как сегодня) всеобщее и честное голосование (т.е. без фальсификаций, поскольку формально всеобщее избирательное право сегодня есть почти везде), то соотношение между революционным меньшинством и призванным высказаться большинством (которое тем самым становится по факту демократическим, но без убежденности в ценности демократии) может существенно измениться. Пример Египта это хорошо показал. На фоне митингов и экзальтации кажется, что весь народ реально ждет радикальных перемен в духе западной демократической и либеральной идеологии, на самом деле оказывается, что основная или очень большая масса народа держится за иные ценности. Но при этом, из-за того что демократическая система правления в определенной ситуации может оказаться фактически выгодной консервативному («реакционному») большинству, это система становится все более популярной среди него, и наоборот всё более непопулярной – среди рвавшегося к власти под демократическими лозунгами революционного («прогрессивного») меньшинства.
В итоге такого поворота, когда демократические выборы, ради которых, как будто, революция и делалась, дают победу консервативным силам, наступает чаc истины. Что важнее для революционеров: идеалы демократии (ради которых надо уходить в оппозицию и упорно работать несколько лет, чтобы прийти к власти на следующих выборах) или революция, то есть постоянное ниспровержение и эскалация изменений в обществе? Вопрос решается по-разному разными политическими силами, в разных странах и в разной ситуации. Бывают политические силы, которые оказываются неспособными переоценить ситуацию и отойти от своих догм. Так, меньшевики в период гражданской войны были неспособными ни примкнуть к белым, ни к большевикам, пока как политическая сила не сошли на нет. Но очень часто именно революционность (ради уже не совсем понятных принципов революции, но при этом чтобы так или иначе быть у руля) становится важнейшей. В последние десятилетия любая неудача радикалов, сваливших правительство (или заставивших его провести свободные выборы), но не сумевших победить на выборах (когда ненавистное правительство дает им реально такую возможность), объясняется фальсификацией выборов. Пример цветных революций на постсоветском пространстве, в Сербии и других местах хорошо это подтверждает. Тогда революционеры стремятся к силовому решению вопроса. Логика такова, что главное не уважение к демократии, а свержение противника во что бы то ни стало [12]. Логика это вполне понятна и объяснима. Однако это момент, когда путь революции и демократии расходится.
Словом, в обществе, где демократические ценности еще не устоялись, получается примерно по принципу: «мы за демократию, если наш кандидат выиграет на выборах. А если нет, то такая демократия нам не нужна» [13]. Умение проигрывать, признавая ценность правил демократической игры, независимо от того, кто придет к власти, умение ждать новых выборов и упорно работать ради победы на них – это и есть, по сути, показатель готовности общества к демократии.
Поскольку во многих случаях революции происходят в обществах, в той или иной степени не готовых к демократии, то на незавершающих фазах модернизации пути демократии и революции, едва ли не как правило, должны раньше или позже разойтись, если они совпадают, то на относительно ранних стадиях модернизации это скорее исключение, чем правило. Да, – повторим – мы не забываем про «бархатные революции» в Чехословакии и других странах Восточной Европы, Славную революцию в Англии, «Революцию гвоздик» в Португалии и т.п. И очень бы хотелось, чтобы все революции развивались по такому сценарию. Однако на не самых продвинутых стадиях модернизации это почти невозможно, потому что «барахатные» революции – это уже венец долгого социального и политического пути.
Демократические институты в чистом виде не годятся для революции. Радикальные революционные преобразования довольно часто осуществляются через учредительные или конституционные собрания, парламенты и прочее. Но это хорошо для начала, для наиболее назревших или консенсусных изменений. Революция – это ломка, часто радикальная, крутая и жестокая ломка. И это всегда быстрая ломка. Обычные парламентские процедуры, с длительным обсуждением, затягиванием, уважением меньшинства, не устраивают. Поэтому через собрание, парламент, совет, меджлис могут быть проведены законы или декреты, направленные на радикальные преобразования, но во главе всегда должен стоять орган диктатуры (партия, ЦК, исполком, лидер и т.п.), которые опираются главным образом на революционный источник власти, а потому неподконтрольны парламенту. Именно там решаются основные вопросы, которые потом выносятся на утверждение. При этом демократические или псевдодемократические утверждения судьбоносных и закладывающих основы документов или решений очень часто используются для закрепления власти в руках победившей стороны. Именно так действовал Мурси с конституцией. Теперь в Египте, вероятно, введут новую конституцию. Едва ли не первое, что сделал временный президент Египта Адли Мансур было издание указа о принятии новой Конституционной декларации. Документ предполагает созыв Конституционной ассамблеи для подготовки нового Основного закона страны и затем проведения референдума.
Неудивительно, что и диктаторы любят референдумы, которые закрепляют их власть. Демократические институты на деле оказываются подсобными.
Демократически избранная власть (или даже переходное к ней продемократическое правительство) либо свергается либо оказывается так или иначе, полностью или частично отделено от демократии (то есть трансформируется в псевдодемократический орган, вроде Долгого парламента в Англии). Повторим, мы говорим об обществах, находящихся на незавершающих фазах модернизации, на ее завершающих фазах социальные системы оказывались способными достаточно систематически делать послереволюционный режим устойчиво либеральным.
Не забудем, что коренной вопрос революции – всегда вопрос о власти, поэтому демократия приемлема только до той степени, до какой она поддерживает власть наиболее сильной группы, партии, социального слоя и т.п.
Как по причинам того, что полномасштабная и всевластная демократия не подходит для революционных преобразований, так и потому, что в обществе отсутствуют необходимые институты и умение жить по законам демократии, а равно потому, что революция – это всегда борьба между крупными противоборствующими силами, причем любыми, а не только законными способами, и эту борьбу втянуты очень крупные массы людей, как в ходе революции, так и в послереволюционном режиме полная демократия редуцируется и трансформируется в самой разной степени и самыми разными способами в зависимости от особенностей общества, исхода политической борьбы и других обстоятельств. Вновь повторим, в обществах, уже прошедших модернизацию, почти готовых к демократии, такая редукция может быть незначительной (вроде запрета выдвигаться на выборах бывшим коммунистам и т.п.).
Тут стоит иметь в виду, что исторически всеобщая демократия, которая сегодня взята за образец устанавливалась далеко не сразу, а только постепенно, чаще всего как цензовая демократия. Даже в США, глубиной демократии которых так восхищался Алексис де Токвиль (1830 год), демократия была далеко не полной. Право голоса были лишены индейцы, афроамериканцы, женщины и значительная часть мужчин (получивших право голоса не сразу, а в ходе правления президента Джексона). Плюс выборы президента были ступенчатыми (и тогда эта ступенчатость была весьма реальной). А в Англии, колыбели демократии, в 1830 году имело право голоса лишь несколько процентов взрослого населения. Во Франции в 1789 году часть Генеральных штатов, провозгласивших себя сначала Национальным собранием, а потом и Учредительным Собранием, приняло много знаменитых документов. Но не надо забывать, что правила выборов в Генеральные штаты были весьма далеки от сегодняшнего представления о демократии. Стоит отметить, что участие женщин в выборах в странах, подобных Египту (где достаточно велик процент неграмотных – и как раз среди женщин), усиливает возможности консервативных политических сил– что, впрочем, может оказывать и стабилизирующий эффект.
Подобно тому, как эмбрион проходит эволюционные стадии развития своего вида, так и недемократические общества, которые стремятся к демократии, проходят стадии эволюции демократии, связанные с ее ограничениями. Но во многих случаях (хотя и не во всех) демократия ограничивается, поскольку по указанным выше причинам в полном масштабе действовать она не может.
В ходе революции ограничения бывают связанными с попытками закрепить политические преимущества, а также революционным или контрреволюционным насилием (оба случая мы наблюдаем в Египте), действием какого-то мощного идеологического или иного центра (Иран), органа диктатуры, введения имущественных или политических цензов, уничтожением или арестами лидеров оппозиционных сил (как сейчас это произошло в Египте) ограничения свободы слова или объединений, созданием неконституционных репрессивных органов и т.д.
В послереволюционном режиме также действуют ограничения демократии либо полная ее имитация. В современном мире наиболее распространенной формой ограничения всеобщей демократии (без которой лишь правительства немногих обществ чувствуют себя легитимно) являются нередко в совокупности фальсификация выборов в разной форме, ограничения политических противников (Белоруссия, один из последних примеров Украина, где оппозиционный политический лидер посажен в тюрьму), конституционно-правовые ухищрения (Россия демонстрирует тут замечательные примеры). Могут быть и особые случаи: наличие неконституционной или конституционной, но недемократической силы, которая имеет огромный авторитет (Иран). Существуют и иные формы. Наиболее распространённым остается военный переворот либо попытки осуществить очередной революционный переворот (Грузия, Киргизия дает тут много примеров).
Еще один важный момент, который объясняет, почему порой демократия не устанавливается в послереволюционном обществе или быстро деградирует в нем «Демократия – наихудшая форма правления, за исключением всех остальных», – сказал Уинстон Черчилль. Для обществ, только вступающих на этот путь, особенно важна первая часть фразы. У демократии (как у свободного рынка, частной собственности) много пороков. Но зрелые демократические общества, помимо всего прочего, нашли те или иные способы их минимизации. Зато в молодых демократиях эти пороки приобретают гротескные формы. И приобретение иммунитета от таких «детских болезней» демократии – дело долгое и болезненное.
В завершение отметим – переход к демократии от авторитарного режима, условно говоря, может осуществляться тремя главными путями: революционным (снизу и быстро), путем военного или государственного переворота и реформационным (сверху и постепенно). В прежние эпохи реформационный путь был почти невозможен, поэтому путь к демократии прокладывался через революции и контрреволюции. Хотя уже в XIX веке можно говорить о некоторых относительно успешных примерах реформаторского пути становления демократии (или хотя бы движения в сторону демократии). Так в Японии был введен парламент (1889). О. Бисмарк в Германии ввел всеобщее избирательное право для мужчин (1867 г.), хотя сама избирательная система в Пруссии была заложена революцией 1848 года. В Латинской Америке были случаи перехода от военной диктатуры к демократии, но последняя не могла прочно утвердиться почти ни в одной стране этого региона. Зато в ХХ веке, особенно в последние его десятилетия мы видим много примеров сознательного демонтажа авторитарной и тоталитарной власти самой военной или иной диктатурой (в Испании, Чили и других странах Латинской Америки, Южной Корее, Тайване, Индонезии, в СССР, наконец). Некоторые заметные шаги к демократизации сделаны и арабскими монархическими государствами – парадоксальным, на первый взгляд, образом накануне Арабской весны большинство арабских монархий оказалось заметно более демократичным, чем большинство арабских республик [14].
И такой (нереволюционный) путь перехода к демократии при прочих равных условиях может оказаться более прямым и надежным.
Один из авторов текста на Тахрире в декабре 2012 года. Плакат красными арабскими буквами слева уже призывает Мурси «уйти».

Postscriptum Андрея Коротаева: Блестящее поражение Братьев-Мусульман

В современном Египте сложилась парадоксальная ситуация – здесь стало политически крайне невыгодно одерживать победы, но зато крайне выгодно «проигрывать сражения». Именно победа Братьев-Мусульман/Ихванов в ноябре – декабре прошлого года (когда им удалось протащить не вполне конституционную «Конституционную декларацию», а также ими же написанную конституцию и вроде бы добиться полноты власти в стране) привела к консолидации антиихванистского «либерального» лагеря, стремительному росту его популярности и столь же стремительному падению популярности Братьев-Мусульман (причины этого были описаны нами ранее на «Полит.ру» в «Новых записках с Тахрира»).
Вплоть до конца июня – начала июля Братья-Мусульмане быстро теряли свою популярность [15]. Пока им «на помощь» не пришли секуляристы вместе с военными. После переворота 3 июля Братья-Мусульмане и их противники поменялись местами. Теперь уже «набирать очки» начали Ихваны.
Парадоксальным [16] образом послепереворотная политическая риторика Братьев-Мусульман звучала несравненно более современно, чем архаическая политическая риторика их оппонентов. Секуляристы (да и поддержавшие их военные) совершенно архаичным образом отождествляли народ с толпой на Тахрире [17], Братья же апеллировали к формальным легитимным демократическим процедурам.
В июле 2013 года Египет вошёл в зону бифуркации, когда небольшая вариация параметров, включая действия или даже высказывания отдельных людей, может привести к движению системы по радикально различным траекториям. Одна из возникших возможностей, которая теперь рискует не реализоваться, - это возможность очень значительной демократизации исламистов, резкого роста популярности демократических идей среди них, когда руководители Братьев-Мусульман начинают делать такие заявления, как “у нас есть своя собственная вера в демократию и мы готовы умереть за неё”.
После июльского переворота стали популярны заявления о том, что переворот этот знаменовал собой закат политического ислама. На самом деле всё обстоит с точностью до наоборот. На Ближнем Востоке переворот этот скорее дал политическому исламу второе дыхание. И при этом не только умеренному политическому исламу, но и радикальному. И от событий ближайших дней в очень высокой степени зависит, какой именно из двух этих версий политического ислама последние события дадут больший импульс. Хотелось бы всё-таки, чтобы умеренному.
Площадь перед мечетью Рибиат ал-Адавиййа, 14 августа 2013 года, источник – Арабская Википедия
А как же египтяне? На чьей стороне большинство из них? На стороне военных и секуляристов-«либералов»? Или всё-таки на стороне «Братьев-Мусульман»? Действительно ли, «можно с уверенностью утверждать», что «большинство египтян не желает, чтобы Братья-Мусульмане пришли к власти» [18]? Ведь проводимые среди египтян опросы вроде говорят именно об этом?
На мой взгляд, честнее всего было бы признать, что мы просто не знаем ответа на вопрос, на чьей стороне находится сейчас большинство египтян. Дело в том, что египетские социологические опросы отличаются особо высокой степенью ненадёжности. Ранее нам уже доводилось обращать внимание на то, что согласно ВСЕМ 14 опросам общественного мнения, проведённым самыми разными египетскими социологическими службами накануне первого тура президентских выборов 2012 года, получалось, что Мурси никакой популярностью среди египтян не пользуется, и даже во второй тур пройти не может. Реальные настроения египтян, выявленные реальными президентскими выборами, оказались, как известно, совершенно иными. Теперь выясняется, что в некоторой степени эти опросы отражали настроения «столиц», а вот по Египту в целом они давали абсолютно недостоверную картину. И если недавние опросы утверждают, что абсолютное большинство египтян выступает против ихванских протестов, это позволяет достаточно уверенно предположить, что против Братьев-Мусульман в настоящее время достаточно определенно настроено большинство обитателей «столиц» [19]; а вот о настроениях египтян в целом, о том, за кого бы они проголосовали, если бы выборы были объявлены завтра, эти опросы нам, конечно, ничего внятного сказать не могут.
Это, кстати, огромная беда каирских «либералов», которые просто не представляют (и лишены возможности представить себе) реальные настроения египетского народа (за пределами «столиц») и совершают из-за этого систематические ошибки.
В период после революции 2011 года выявился лишь один действительно надежный способ узнать о действительных настроениях реального большинства египтян – выборы. Отметим, что на всех выборах пока победу одерживали Братья-Мусульмане (видимо, поэтому демократические процедуры стали пользоваться среди них такой популярностью, что некоторые из них, как мы помним, начали говорить о своей готовности «пойти на смерть за демократию»). По косвенным признакам всё-таки можно предполагать, что к концу июня этого года популярность Братьев-Мусульман обвалилась до такого уровня, что, если бы выборы были проведены в конце июня – начале июля, Ихваны их бы практически наверняка проиграли. А вот какие бы результаты были бы у выборов сейчас, после всех произошедших с начала переворота событий, мы уже сказать просто не можем.
В целом, явной ошибкой новых властей было назначение даты новых выборов на начало 2014 года. Вот, если бы выборы были проведены сразу после переворота, то шансы у новых властей провести своих ставленников были бы совсем не плохими. К началу же следующего года популярность и новых властей (из-за объективно сложного экономического положения страны, выход из которого невозможен без принятия непопулярных решений) рискует обвалиться до такого низкого уровня, что к власти снова вполне демократическим путём могут прийти Братья-Мусульмане (хотя неплохие шансы могут быть и у тех, кто вовремя от новых властей отмежевался – типа Мухаммада эль-Барадеи или Ахмада Махера из молодежного Движения 6 апреля).
Всё-таки трудно до конца понять логику новых властей, выступивших с жёстким ультиматумом к Братьям-Мусульманам с требованием прекратить их сидячие забастовки. Неужели они рассчитывали, что Братья-Мусульмане возьмут и просто так разойдутся? Неужели они не понимали, что силовой разгон этих забастовок приведет к сотням жертв (хотя об этом предупреждали все внешние наблюдатели)? Неужели они рассчитывают подавить репрессиями Братьев-Мусульман? После того, как это не удалось Насеру? После того, как это не удалось Мубараку? Как сказал еще до событий 14 августа один из руководителей Братьев-Мусульман Гехад ал-Хаддад о своей организации, «это организация, выстроенная за 86 лет существования под гнётом репрессивных режимов. Она привыкла существовать в таких условиях, эта наша зона комфорта. Они просто толкают нас туда обратно…».
Да, новые власти закрыли исламисткие СМИ, и с экранов египетских ТВ-каналов идёт теперь сплошной поток антиихванской пропаганды. Но и к этому египтяне привыкли. Ведь так было и при Мубараке. И неслучайно, что египетские кварталы покрыты густой щетиной спутниковых антенн. Ведь египетскому ТВ египтяне уже давно привыкли не верить. А «Аль-Джазиру» ещё никто не отменил…
События 14 августа выглядят тем более бессмысленными, что накануне этих событий переговорщиками из Европейского союза был выработан компромиссный план, на который было получено одобрение и от Братьев-Мусульман.
Объяснить это внешне алогичное поведение новых египетских властей по всей видимости невозможно, не учитывая логику «внутрипартийной» борьбы. Да, секуляристско-милитаристскому блоку события 14 августа нанесли колоссальный вред. Но позиции радикалов внутри этого блока (которые, очевидно, и выступили инициаторами этих событий) данные события безусловно усилили. Усилили они, конечно же, и позиции радикалов внутри исламистского блока (но здесь радикалы обоих лагерей выступают мощными объективными союзниками друг друга).
Мне лично трудно представить себе какой-либо сценарий развития событий в Египте в ближайшем будущем, при котором Братья-Мусульмане рано или поздно вновь не окажутся у власти. Но чем раньше они ее вновь получат, тем раньше они ее вновь и потеряют.
Парадоксальным образом в текущей ситуации наибольший вред Братьям-Мусульманам нанесла бы их немедленная полная победа – с немедленным возвращением Мурси всей полноты президентской власти, так как в этом случае движение рисковало бы достаточно быстро полностью утратить всю свою популярность и уже реально сойти с политической арены (по крайней мере, на достаточно продолжительное время).

Примечания

  1. Бердяев Н. А. Философия неравенства. М.: ИМА-ПРЕСС, 1990. С. 29.
  2. В известной мере даже революция 1870–1871 годов во Франции подходит под этот стандарт, если не считать эпизода с Парижской Коммуной.
  3. Структурно-демографические факторы, систематически генерирующие социальные взрывы в процессе модернизации, подробно рассматривались в наших предыдущих публикациях на «Полит.ру» (Египетская революция 2011 г.: структурно-демографический анализ; Таксим: взгляд с Тахрира), поэтому здесь мы на них подробно останавливаться не будем.
  4. Бердяев Н. А. Философия неравенства. М.: ИМА-ПРЕСС, 1990. С. 29.
  5. Арон Р. Демократия и тоталитаризм. М.: Текст, 1993. С. 125.
  6. Шумпетер Й. Капитализм, социализм и демократия. М.: Экономика, 1995. С. 378–385.
  7. Ленин В. И. Полное собрание сочинений. Т. 31. С. 145.
  8. В результате революционные идеалы сменяются стремлением правителей к чисто материальным благам, отчего коррупция и нарушения всякого представления о законности взлетают до небес, эти властители какое-то время паразитируют на еще не угасшем революционном энтузиазме, пока их время не придет.
  9. Сорокин П. А.О так называемых факторах социальной эволюции. Человек. Цивилизация. Общество / П. А. Сорокин. М.: Политиздат, 1992.С. 521–531; он же. Социология революции. Человек. Цивилизация. Общество / П. А. Сорокин. М.: Политиздат, 1992. С.266–294;он же. Голод и идеология общества. Общедоступный учебник социологии. Статьиразныхлет / П. А.Сорокин. М.: Наука, 1994.С. 367–395.
  10. Davies J. C. Toward a Theory of Revolution. Studies in Social Movements. A Social Psychological Perspective / Ed. by B. McLaughlin. NewYork: FreePress, 1969. P. 85–108; см. также: Гринин Л. Е, Коротаев А. В. Циклы, кризисы, ловушки современной Мир-Системы. Исследование кондратьевских, жюгляровских и вековых циклов, глобальных кризисов, мальтузианских и постмальтузианских ловушек. М.: Издательство ЛКИ, 2012.
  11. Тут уже действует логика: кто против - враг революции, кто не с нами, тот против нас.
  12. Революция, как и любая политика, редко делается в белых перчатках – так или иначе провокации, дезинформация, обман, закулисные соглашения имеют место. Нередко провокации предполагают разжигание враждебности к правительству или оппонентам с помощью прямых или косвенных убийств (в виде стрельбы из толпы или чего-то подобного – в отношении революций 1848 года и других хорошо описано у С. А. Нефедова [Факторный анализ исторического процесса. М:Территория будущего, 2008] – или – что уж далеко ходить? – совсем недавних событий в Бразилии), что вызывает эскалацию насилия, создание боевых дружин и т.п. Все это ведет к тому, что действия в виде насилия и других не очень почетных средств становится нормой. Соответственно и нарушение демократии уже не воспринимается в условиях стремления к победе над противником как нечто ужасное.
  13. Выборы в Карачаево-Черкессии и Южной Осетии, когда противная сторона не признавала победу другой стороны, так что сразу же возникал политический кризис, является весьма показательным примером.
  14. См., например: Труевцев К. М. Год 2011 – новая демократическая волна? М.: Изд. дом. ВШЭ, 2011.
  15. См., например: James Zogby, Elizabeth Zogby, Sarah Hope Zogby, Jon Zogby, Chad Bohnert, Joe Mazloom. After Tahrir: Egyptians Assess Their Government, Their Institutions, and Their Future. Washington, DC: Zogby Research Services, June 2013.
  16. Конечно же, парадоксальным лишь на первый взгляд. В свете сказанного в основном тексте ничего действительно парадоксального здесь нет.
  17. Речь шла также о неких загадочных 22 миллионах подписей под требованием об отставке Мурси, однако никакого независимого подсчета этих подписей не производилось, реальное число этих подписей неизвестно (речь могла идти и о нескольких десятках тысяч), и легитимность этих подписей, конечно, немногим больше, чем легитимизация переворота рассуждениями о семи миллионах египтян, якобы вышедших на Тахрир с требованиями ухода правительства Братьев-Мусульман. Отметим, что откуда-то возникло непонятное доверие к декларируемым египтянами астрономическим цифрам (начиная с революции 2011 г.), хотя ясно, что 7 миллионов человек на Тахрире разместиться в принципе не может (тем более, что заметная часть площади уже много лет занята каким-то непонятным непроходимым для человека долгостроем), как не может в принципе уместиться на площади перед Каирским университетом миллион человек, которые якобы выходили туда поддержать Братьев-Мусульман.
  18. При этом сам автор закавыченных слов в этом, конечно, совершенно уверен, ведь он живет в Каире и правильно передаёт настроения каирцев (только сегодня получил письмо от своего каирского знакомого с совершенно аналогичными настроениями), совершая при этом обычную ошибку каирцев, отождествляющих настроения каирцев с настроениями всех египтян.
  19. Впрочем – кто бы сомневался, если еще в декабре большинство каирцев проголосовало против продавливавшейся Братьями-Мусульманами конституции.

Источник: polit.ru 

Перестройка - революция или эволюция?

Каждая революция приводит к трансформации государственного аппарата, потере части территории страны и - главное! - создает своих бенефициаров, таких граждан, которые приобрели существенные материальные или иные блага и капиталы, которых у них до революции не было. 


Эпоха Горбачева-Ельцина стала революцией, которая привела к смене общественного строя. Был социализм, стал капитализм.
...это была революция, а революции иногда терпят поражение.  Сначала эта революция развивалась примерно как в бурные 60-е на Западе, а в СССР революционеров просто называли интеллигенцией. В общем, это была, прежде всего, революция интеллигенции.



«Перестройка была ранней революцией»

Историк Александр Шубин и публицист Олег Мороз о неизбежности перестройки


Фото: Александр Гращенков / РИА Новости
Была ли неизбежна перестройка в конце 80-х годов, или страна могла начать развиваться по другому пути? Что это, революция или эволюция? На эти и другие вопросы ответили доктор исторических наук и общественный деятель Александр Шубин и писатель-документалист Олег Мороз в ходе организованной Фондом Егора Гайдара и Вольным историческим обществом дискуссии «Перестройка. Победа или поражение?» Вел беседу журналист и историк Николай Сванидзе. «Лента.ру» записала основные тезисы выступлений ее участников.

Александр Шубин:
У перестройки был определенный проект, и он, конечно, потерпел поражение. В чем этот проект состоял? СССР представлял собой городское индустриальное общество, способное двигаться дальше, что мы видим сейчас на примере западных стран. Они, конечно, основаны на капиталистической модели, но ведь их общество городское, индустриальное, и в них удалось выработать ряд идей по усилению стимулирования экономики. Наш социум был среднеразвитым, мы не шли впереди планеты всей, но следовали по общему пути и уперлись на нем в некий барьер, который можно либо взломать с помощью революции, либо перелезть. В него также можно уткнуться и начать метаться.
Идеи перестройки вырабатывались уже при Андропове, они буквально витали в воздухе. Тот же Григорий Романов и даже Егор Лигачев, ставший впоследствии символом реакции, — все они потом говорили, что выступали за материальное стимулирование и прочие замечательные вещи, которые теперь многие ругают.
Тогда был выдвинут проект демократического социализма, нечто среднее между Швецией и Швейцарией. Предполагалось преобразовать СССР в социальное государство, но с рыночной экономикой, государственным регулированием и самоуправлением. Мы знаем, что это не получилось, и в этом отношении перестройка потерпела поражение. Шведская модель может возникнуть только при исчерпании возможностей капитализма. Шведы начали свои реформы в период Великой депрессии, когда капитализм дал колоссальный сбой.
СССР перегнул с развитием того, что на Западе называют социальным государством и государственным регулированием экономики. Советскому Союзу для преодоления этого барьера необходимо было двигаться в противоположном направлении, ослаблять эти узлы, потому что завинчивать гайки дальше было некуда. Крестьянства, которое можно ограбить, не осталось, даже в деревне крестьяне просто превращались в рабочих, а городское население поди ограбь, оно же начнет саботировать и разваливать промышленность. Поэтому другого выхода, кроме перестройки, просто не было.



Для дальнейшего движения существовал только один ресурс — креативность. Его генерируют средние слои населения, и они должны быть заинтересованы в том, чтобы создавать новые технологии, причем сетевого типа. Например, Кремниевая долина начала развиваться не благодаря решению Партии и правительства, а потому что назрела такая социальная ситуация.Почему же перестройка потерпела поражение? Можно сказать, что проект был утопическим. Но ведь у шведов как-то все получилось, и у швейцарцев тоже. Есть другая точка зрения: это была революция, а революции иногда терпят поражение. Сначала эта революция развивалась примерно как в бурные 60-е на Западе, с тем же набором идей, с самоуправлением, гражданским обществом и движущими силами. Эти силы сейчас стало модно называть креативным классом, а в СССР их просто называли интеллигенцией. В общем, это была, прежде всего, революция интеллигенции.Но интеллигенция была движущей силой и на Западе в 60-е, и у нас. У них из этого что-то вышло, а у нас — нет, и в результате мы перешли на другой путь революции, связанный с копированием форм западного общества (что было больше характерно для постперестроечного периода). Хорошо это или плохо? Уже во время перестройки говорили, что если мы пойдем этим путем, то придем не на Запад, а в общество третьего мира. Я думаю, многим людям такая идея нравится, но это уже другой проект, другая история. Все это было возможно и без Горбачева, потому что очень широкие круги интеллигенции и номенклатуры уже были заражены этими идеями.

Олег Мороз:
Был ли у России другой путь в конце 1980-х годов? Был — либо закручивание гаек, либо демократизация, поскольку экономика падала, а в СССР в таких случаях привыкли закручивать гайки, чтобы подавлялся протест. Примерно в такой же ситуации находимся мы сейчас, и наш руководитель избрал недемократический путь.
Перестройка была невозможна без Горбачева, и я считаю, что ее начало было достаточно случайным явлением. Андропов поручил реформы двум людям — Горбачеву и Рыжкову. Если вы представляете себе, кто такой Рыжков, то поймете, мог ли он заменить Горбачева и какие реформы бы проводил. Вообще, в России почти всегда все зависит от одного человека, а мы с вами можем только ушами хлопать и смотреть, иногда поддерживая, иногда робко протестуя.
Отношение к событиям перестройки постоянно меняется. Этот процесс, конечно, политический, потому что у нас официальная история является частью пропаганды. Если начальник говорит, что надо гордиться своей историей, то официальные историки берут под козырек и начинают гордиться. Гордиться можно и уголовником Иваном IV, и коммуно-фашистами Сталиным и Лениным. Раз приказали, надо гордиться. У СССР, начиная с момента его создания, не было никаких шансов на жизнь. Он представлял собой искусственное, нежизнеспособное создание, что было ясно как за рубежом, так и кое-кому в самой России.

Перестройка, на мой взгляд, была первым этапом великой антикоммунистической революции. Это самое светлое время в истории XX века, а, может быть, и в истории всей России. У перестройки было два этапа: Горбачев и Ельцин. Эпоха Горбачева-Ельцина стала революцией, которая привела к смене общественного строя. Был социализм, стал капитализм. Горбачев пытался что-то делать, но не понимал, что именно. Все разговоры о новом мышлении и создании социализма с человеческим лицом не вели ни к какому результату, пока не возник Ельцин, и он, кстати, тоже появился благодаря перестройке. Без Ельцина не было бы второго этапа этой революции.Поэтому 90-е годы являются продолжением перестройки. Ее автор Горбачев считает, что это поражение, что Ельцин и Гайдар все сломали, мол, мы бы постепенно делали эти экономические реформы, которые они начали осуществлять слишком быстро, и все прошло бы тихо, мирно и безболезненно. Но это очень наивный взгляд — кто бы ему дал необходимые, по его мнению, 30 лет?Продолжение перестройки было сохранением тех реформ, того движения к свободе, которое начал Горбачев. Все это было продолжено, за исключением одного: он не знал, что делать с экономикой. В начале перестройки экономика падала, не могла расти. Как только Горбачев объявил гласность, свободу и прочее, все начали разбегаться в разные стороны, нарушилась экономическая дисциплина. Единственный шанс ему дали Явлинский и команда с их программой «500 дней». Он тогда очень обрадовался, что, наконец, начинается настоящая перестройка, все расписано на 500 дней: либерализация, приватизация. Но потом испугался, дал задний ход и почти ввел войска в Москву, вместо того чтобы продолжать эту программу.
Разговоры же о шведском социализме возникли в очень смешной ситуации. Реформы Гайдара не были каким-то уникальным явлением: в 20-25 странах делали то же самое, но делали решительно, быстро, сжимая все три-четыре-пять властей в один кулак. Народ терпел, понимал, что иначе не получится. Все это было известно, прописано в учебниках, и Гайдар все делал так же. Его польский друг-реформатор Лешек Бальцерович, который на два года раньше провел подобные реформы, сказал ему: «Как только ты начнешь реформы, все тебя возненавидят».
Впервые речь о шведском социализме зашла, когда Хасбулатов и компания в Верховном совете на съезде гнобили Гайдара. Они не понимали, что такое инфляция, дефицит бюджета, зачем с этим нужно бороться. Хасбулатов выдвинул тезис, что Гайдар строит капитализм по американскому образцу, а надо — по шведскому. И все так обрадовались, что у них нашлась научная основа для борьбы с этим негодяем Гайдаром. На самом деле никто из них не знал ни что такое шведский социализм, ни что такое американская модель.

Александр Шубин:
Теоретически Советский Союз не мог существовать, но он существовал. Не мог Горбачев заниматься экономикой, но экономика росла. Спор о росте и падении экономики между экономистами и публицистами был бурный. Все пересчитывалось, и советские статистики, освободившись от злостного коммунистического режима, совершили переворот в науке, выпустив в 1991 году абсолютно свободный от цензуры сборник «Народное хозяйство. 1990 год». Только в 1990 году экономика страны начала падать, и они доказали это с цифрами в руках, которые никто пока оспорить не может. В сборнике были подсчитаны натуральные показатели, а не статистика в рублях.

Поэтому та экономика росла, в том числе и благодаря реформам, которые проводились при Горбачеве. Действительно, первоначально хозрасчет дал всплеск производственной активности, и регулируемая экономика сначала работала. Другой вопрос, почему перестройка надломилась. «500 дней» нас бы не спасли, даже Гайдар этот план ругал и указывал на несколько пунктов, которые необходимо было обязательно пересмотреть. В нем предусматривалось замораживание перехода к рыночным отношениям на длительный срок, в то время как переходить к ним нужно было немедленно.Сюда стоит добавить и кооперацию, сделавшую очень серьезный вклад в ВВП на этапе 1986-1988 годов. У этой реформы, конечно, были огромные недостатки, и принято Горбачева за нее ругать — в те годы я его тоже ругал. Сейчас же я не понимаю, где были остальные, которые предлагали, не переходя к достаточно гибким политическим формам, резко повысить цены. Не получили бы мы в результате этого просто гражданскую войну?Что касается конкретики проведения реформ, то с 1985 по 1988 год они проводились по андроповскому пути. Некоторые любят говорить: «Почему мы не пошли по китайскому пути?» Я в таких случаях спрашиваю, где у нас было взять столько китайцев? К тому же, мы находились на другой стадии общественного развития, и у них еще, я думаю, перестройка впереди. Наконец, мы проводили авторитарную модернизацию, которая зашла в тупик. К 1988 году стало ясно, что средний слой общества в достаточной степени не осваивает средств, вливаемых в экономику. Это и разорило бюджет — 120 миллиардов рублей потратили на модернизацию экономики, а стимулирующих общественных отношений, без которых это просто невозможно, не было.
В итоге мы зашли в тупик, начали искать вариант в очень тяжелых условиях, нашли не лучший, после чего Гайдар возглавил развал СССР. Он был неизбежен по причине неудачи перехода от зрелого индустриального общества к элементам постиндустриального. Поэтому с тех пор мы шли только назад, и идем до сих пор.
У стран Прибалтики, в отличие от России, получилось в 90-е годы осуществить реформы. Они были удачны не только из-за сильной власти, им помогали другие страны. Европа, Соединенные Штаты, мировые финансовые институты могут переварить несколько небольших государств, чтобы создать определенное геополитическое пространство с общими правилами игры. Переварить Советский Союз им было не под силу. Горбачев бегал за помощью, а ее ему не давали, Гайдару обещали, но тоже не дали. Такие реформы, «шоковую терапию», успешно без помощи извне провести нельзя.
Олег Мороз:
Главная ошибка Горбачева заключается в том, что он остановился в тупике перед рыночными реформами и боялся потерять власть. Закон об индивидуальных предприятиях, кооперативах — это все мелочи, неспособные поднять экономику и остановить ее падение.
В России народ не захотел понять суть реформ и терпеть их, потому что нас 70 лет воспитывали согласно коммунистической идеологии. В результате получились нахлебники, которые ждали и ждут, что государство их всем обеспечит, лишенные инициативы, не знающие, что такое частная собственность, конкуренция. В других странах социализм, эта коммунистическая яма, был гораздо менее выраженным.

Александр Шубин:На мой взгляд, марксистские штампы о том, что социализм-коммунизм и капитализм — это два мира, между которыми нет ничего общего — очень натянутая концепция. Эти индустриальные общества во многом похожи. Состоявшийся переход был не столь грандиозен и, может, произошел не в том направлении, в котором бы нам хотелось.Перестройка была ранней революцией, несовершенной. Задачи перехода от зрелого городского индустриального общества к какой-то следующей фазе развития решались в мире вообще впервые, и в этом заключается ценность ее опыта. Мы должны изучить проект перестройки и понять, почему он провалился, тогда мы сможем двигаться вперед, а не назад.
Виктория Кузьменко

Источник: http://lenta.ru/articles/2015/10/03/perestroyka/

Не вспоминать о революции!

«Едва ли не в каждом городе России есть площадь Революции, а говорить о революции нельзя...»

Всю неделю Сеть вспоминала Болотную площадь, потому что поводов было много. В понедельник три года колонии получил Ильдар Дадин – за неоднократное участие в несанкционированных акциях.

Статья, по которой его осудили, была прямым следствием Болотной – ее ввели в июле прошлого года, когда первый круг обвиняемых в беспорядках на этой самой площади был уже осужден. Следующим по новой статье должен пойти 75-летний Владимир Ионов. Настроение в Сети было подавленное.
Но Фейсбук на самом деле место крайне позитивное, он то и дело напоминает, что пора праздновать годовщины. 10 декабря исполнилось 4 года со дня первого митинга на Болотной – и один за другим посыпались твиты про «вы нас даже не представляете».
За день до этого Михаил Ходорковский, которого теперь официально обвиняют в убийстве мэра Нефтеюганска Петухова, говорил по скайпу о неизбежности революции, поэтому и разговор о Болотной велся в основном в этих терминах.
Борис Акунин с ним, в сущности, согласен: «Не хотели вы тогда, в декабре 2011 года, никаких баррикад, боев с ОМОНом и революций. Люди были готовы только ходить с белыми шариками и кружить на машинах по Садовому кольцу. При условии, что акция не помешает личным планам: отпуск, лыжи, дача. Для революции требуется совсем иной градус общественного ожесточения. Все будет снова, только теперь уже без шариков. Никуда от этого не деться».
Политические блогеры, как ни странно, оценили результаты Болотной положительно. Кирилл Шулика удовлетворенно загибал пальцы: «1. Сейчас оппозиция уже не говорит о бойкоте выборов, потому что она поняла, что выборы – это более глубинный процесс, чем само голосование.
2. Оппозиция сейчас имеет прекрасные шансы на объединение (кстати, это было одним из требований Болотной). Как ни странно, Украина объединила все либерально-демократические силы, кроме «Яблока». Но если «Яблоко» возглавит Шлосберг, то и эта проблема будет вполне решаемой.
3. Наконец-то оппозиция поняла, что ей не по пути со всякими старыми клоунами типа Лимонова. И еще поняла, что массовые акции важнее количества одиночных пикетов».
Такое впечатление, что стоит только человеку заговорить о политике в ее обычном, цивилизованном смысле, он моментально забывает о приговорах.

Но глава Следственного комитета Бастрыкин напомнил: «Болотная была репетицией Майдана – под сценой лежали палатки и шины, как это было на Майдане». Кирилл Лятс напомнил Бастрыкину: «Шины как символ появились только через два года, в январе-феврале 2014 года в Киеве, потому что было холодно, а шины долго горят, а Болотная была 6 мая»
Но дело ведь не в том, почему на Майдане появились покрышки, – а зачем Бастрыкину понадобилось это утверждение. Дмитрий Борко отвечает на этот вопрос: «Понятно теперь, при чем тут «Дадин в Киеве» и недавно задержанный по Болотному делу Бученков. Они крутят свою новую версию тех давно, казалось бы, позабытых событий».
А в четверг уже и Ходорковского, который днем ранее говорил о неизбежности революции, обвинили в призывах к свержению конституционного строя. МБХ в публичном ответе прокуратуре изображал презрение, но, кажется, не вполне удачно: «Вы правду считаете экстремизмом? Мне вас жалко».
Лучше бы ему было смешно, что говорить о революции запрещено в стране, где едва ли не в каждом городе есть площадь Революции и в абсолютно каждом – памятник ее вождю.

Подробности в первоисточнике: http://www.online812.ru/2015/12/14/007//

Об авторе.

 Эссеист и переводчик (проза Ричарда Йейтса, Уильяма Берроуза, Э.М. Форстера, сборники интервью Терри Гиллиама и Вуди Аллена). Особый пунктик – история философии и современная венгерская литература.
Родилась в Сибири.
Где и чему училась: закончила философский факультет Санкт-Петербургского университета и Central European University в Будапеште.



По данной теме читать: 




«Вирус переходит в новую страдию: в стране начинается "движуха"...»



Сразу несколько событий первой декады декабря приводят к выводу: в стране начинается очень серьезная "движуха". По сравнению с которой белоленточные протесты и реакция на них Кремля 2011-12 годов рискуют показаться безобидной дискуссией интеллектуалов-вегетарианцев.

Выражаясь сухим языком политологов, если 2015-й год прошел под знаком внешнеполитической повестки, то в 2016-м и власть, и народ будут озабочены прежде всего политикой внутренней.
  • Первый в новейшей российской истории приговор по официально политическому обвинению – три года Ильдару Дадину за одиночный пикет (еще раз вспомним статью 31 Конституции РФ, гарантирующую гражданам право на мирные митинги и пикеты).
  • Набирающие обороты протесты дальнобойщиков.
  • Забастовка учителей в Забайкалье.
  • Выступления предпринимателей Дмитрия Потапенко и Павла Грудинина на Московском экономическом форуме – первый за последние годы публичный демарш, а то и открытый вызов власти со стороны аполитичного еще вчера бизнеса.
  • Прогноз-предупреждение министра финансов Силуанова.
  • Падение цены на нефть и вслед за ней рубля.
  • Блокбастер Навального и проявленная властью откровенная к такой форме разоблачений неготовность – и отреагировать нельзя, и не заметить уже невозможно.
  • Новые старые обвинения Ходорковскому и первое демонстративно политическое выступление самого МБХ.
  • Очередная многообещающая инициатива думы – предложение признать дискредитацию РФ уголовным преступлением.

Каждое из этих событий в отдельности профессиональный пропагандист еще мог бы свести к "случайным", "незначительным" и "не заслуживающим внимания кругам на воде".
Все вместе они являют собой симптомы перехода вируса (болезни, опухоли, или, наоборот, процесса выздоровления – нужное подчеркнуть) в качественно новую стадию. Как конкретно эта стадия будет проходить, что будет делать власть, а что народ – отдельная тема. Мне очевидно одно: даже самые убежденные "внутренние эмигранты" как никогда остро ощутят на себе справедливость тезиса "Вы можете не заниматься политикой, политика все равно займется вами".


Источник: http://www.online812.ru/2015/12/11/010/

Об авторе.

Станисла́в Алекса́ндрович Ку́чер (18 марта 1972, Ленинград) — российский журналист, публицист, общественный деятель, член Президентского Совета по развитию гражданского общества и правам человека, член Федерального Гражданского Комитета партии «Гражданская платформа», политический обозреватель радиостанции «Коммерсантъ FM», ведущий программ «Час Кучера», «Художник и власть» и «Круглый стол» на телеканале «Совершенно секретно», кинорежиссёр-документалист.


Революционный держите шаг!

О том, как возникают на Земном Шаре революции, каким будет грядущий мировой порядок, обсуждают на сайте Би-Би-Си ученые-политологи.

В современном мире насильственный экстремизм стал все чаще применяться как инструмент геополитики и передела сфер влияния, вмешательства во внутренние дела государств, смещения неугодных правительств, заявил на слушаниях в Совете Федерации начальник отдела департамента новых вызовов и угроз МИД России Валерий Поспелов.
"Ими [США и их союзниками] на одну доску ставятся государственные и негосударственные структуры в рамках противодействия экстремизму, закладываются возможности действовать через голову суверенных правительств, путем осуществления неких партнерских проектов напрямую с гражданским обществом", - добавил он.

Тезис о том, что революции и вообще любые социальные потрясения - результат, прежде всего, внешнего враждебного воздействия, для современной России не нов.
Однако классики исторической науки, а также основоположники марксизма утверждали иное: революции происходят только там и тогда, когда сложились объективные предпосылки. Ни внутри, ни вовне никто не может вызвать революцию по своему хотению. Внешние силы способны лишь воспользоваться к собственной выгоде ситуацией, которую не они создали.
По вопросу о суверенитете позиция Запада на первый взгляд выглядит гуманнее. Их волнуют люди. Неважно, кто людей убивает и насилует: правительственные структуры или негосударственные. Российская же мораль восходит к Ивану Грозному: "Жаловать своих холопей мы вольны, а и казнить вольны же есьмя".
С другой стороны, США, порой не безосновательно, обвиняют в применении двойных стандартов и использовании гуманитарной проблематики для продвижения собственных интересов.

Русская служба Би-би-си обратилась за комментарием к экспертам.

Борис Шмелев, руководитель центра политических исследований Института экономики РАН:

Ставшие последнее время очень популярными попытки сводить все внутренние пертурбации в любой стране к вмешательству извне, в первую очередь, со стороны Соединенных Штатов Америки - мифология, которая, кроме вреда, ничего не несет. Процесс социальных и политических изменений вечен, неизбежен и неостановим. Чтобы его остановить, надо заморозить историю. Как правильно отмечали классики, взрывы являются результатом противоречий развития общества, которые в силу разных причин не разрешались, и разрешились насильственным путем.
Революции - своеобразное наказание для элит, которые не смогли или не захотели решить накопившиеся проблемы путем диалога с силами, выступавшими за реформы. Рассуждения о том, что все цветные революции на постсоветском пространстве, в Ливии, Сирии принесены извне, надуманны и не выдерживают мало-мальского исторического анализа. Так же как конспирологические теории, будто СССР распался под влиянием "Моссада" и ЦРУ, и Югославия распалась исключительно потому, что Запад этого хотел.
Подоплека данной концепции очевидна. Она адресована не столько зарубежным партнерам, сколько внутренней аудитории, направлена на оправдание действий властей по пресечению социальных волнений и протестных движений. Речь идет о том, чтобы представить оппозицию не уважаемыми гражданами, которые с полным на то правом имеют собственное мнение о благе отечества, а чуждой стране силой. Создать атмосферу, в которой любое заявление о несогласии с властью рассматривается как подрыв национальной безопасности.
Это очень скверно, поскольку пар из-под крышки котла не выпускается. Вопрос о принципе невмешательства во внутренние дела и пределах суверенитета рассматривается давно. В последние несколько десятилетий наметилась тенденция, в соответствии с которой внутренние проблемы государства не являются только его делом, а так или иначе затрагивают интересы мирового сообщества. Гуманитарные катастрофы исторгают в благополучные страны потоки беженцев. Агрессивный непредсказуемый диктатор опасен самим фактом своего существования. Это является следствием глобализации, и от этого никуда не уйти.
Одной из характерных черт современности является умаление роли национального государства. Борьба между национальным государством и силами, пытающимися его размыть, во многом определяет мировую политику. Возникло огромное количество неправительственных организаций, которые стали важным фактором международных отношений. С их мнением приходится считаться. Формируется, или уже сформировалось глобальное гражданское общество, которое требует вмешательства во внутренние дела тех или иных стран по гуманитарным мотивам. Требует, в первую очередь, от правительств Запада, наиболее восприимчивых к таким идеям и обладающих соответствующими ресурсами.
Другое дело, что Запад под маркой прав человека, защиты личности, прекращения террора и геноцида проводит свои интересы. Политика России тоже не свободна от двойных стандартов. В современном мире, пожалуй, никто так яростно не осуждает революции, при том, что и Советский Союз, и Российская Федерация возникли в результате революций. Мы вмешались во внутренние дела Украины с целью защитить часть ее граждан от своего правительства, то есть сделали ровно то, за что Валерий Поспелов критикует США.
Но политика - вещь достаточно циничная. Национальный эгоизм неустраним из международных отношений. Нередко высокие принципы диктуют одно, а государственные интересы требуют иных действий. Другой вопрос, правильно ли их понимает элита данного государства. Всякий раз, когда внешняя политика базируется, хоть на идеализме, хоть на неверно интерпретированных интересах, она терпит поражение. На наших глазах формируется новая система международного права, которая была бы адекватна современным условиям.
Если посмотреть на историю, новые принципы обычно утверждались после крупных войн. Тридцатилетняя война и Вестфальский мир, наполеоновские войны и Венский конгресс, Версальский мир, ялтинско-потсдамская система. Сумеют ли Россия и Запад и мир в целом сравнительно быстро договориться о каких-то новых правилах, основанных, пусть не на высокой морали, но на прагматичном стремлении к стабильности или для этого потребуется длительное противостояние? Вот главный вопрос, который определит будущее человечества.

Павел Салин, директор центра политологических исследований московского Финансового университета:

Для революции нужны базис и надстройка, которые друг без друга не сработают. Базис всегда формируется действиями или бездействием власти, не может кто-то явиться извне и его создать. Но что касается надстройки, то есть инфраструктуры революции, она часто возникает при внешнем содействии. И неизвестно, когда без такого содействия случилась бы революция, и случилась ли бы она вообще.
Если взять Украину, пример которой рассматривается в России как наиболее релевантный и близкий, базисные предпосылки были заложены режимом Януковича, коррупцией, "приятельским капитализмом" и другими моментами, настроившими против него общество.
А если говорить о надстройке, то еще со времен Ющенко велась подготовка организованных групп, которые в январе-феврале 2014 года режим и опрокинули. В России считают одной из ошибок Януковича то, что он не прекратил действие соответствующих лагерей на западе Украины. Хотя попытки были, но тогда они перемещались на территорию сопредельных государств.
Вообще, в теории революции есть две аксиомы, которые не противоречат, а дополняют друг друга:
  • революция всегда бывает вызвана реальными проблемами и язвами общества;
  • последствия революции хуже, чем обстоятельства, которые ее спровоцировали.

Естественно, тезис, озвученный Валерием Поспеловым, а до него многими другими, в большой мере направлен внутрь страны.
В социальной психологии есть понятие: "спираль молчания". Если человек имеет точку зрения, отличную от официальной или считающейся общепринятой, он не решается ее высказывать, если уверен, что находится в меньшинстве. Если человеку внушить, что его взгляды антипатриотичны, "спираль молчания" не будет разрушена.
К вопросу о государственном суверенитете имеются два разных фундаментальных подхода. Согласно одному, если власть контролирует определенную территорию, то все вопросы надо решать исключительно с ней. В этой парадигме население рассматривается как "подданные" и самостоятельного голоса не имеет. Согласно второму, государство лишь один из легитимных игроков.
Здесь та же ситуация, что с нерушимостью границ и правом наций на самоопределение. Что главнее, никто не скажет. Ставя во главу угла то один, то другой принцип, можно решать свои проблемы. Наверное, следует судить по результатам в каждом конкретном случае. Скажем, все попытки Запада и особенно англосаксонского мира построить гражданское общество на Ближнем Востоке приводят к противоположному результату.
Двойные стандарты присущи всем. В политике вообще нет объективной истины, а есть позиция, которую ты либо принимаешь, либо нет. Сенатор Джон Маккейн назвал Крым первым прецедентом пересмотра государственных границ после окончания холодной войны. Позвольте напомнить про Косово и поправить: первый прецедент пересмотра границ без санкции США. Мне кажется, остроумно заметил один коллега-политолог: Россия нарушила монополию Америки на нарушение правил.
Неплохо было бы выработать единые стандарты и механизмы их применения. Но, боюсь, как минимум еще 10-15 лет это исключено. Происходит перестройка всей системы международных отношений. Игроки ищут какие-то новые ходы, кто раньше чего-то не мог себе позволить, как Россия в 1990-е годы, начал позволять. Пока все это не устаканится, никакой новый мировой порядок невозможен, как, кстати, и возврат к тому, что было раньше. А устаканиваться будет долго, и дай бог, чтобы не закончилось войной.
Источник: www.bbc.com

Роль партии "Демократическая Россия" в революции 1991 года

Один из ветеранов демократизации в СССР Лев Пономарев полагает, что деструктивные процессы, которые, с одной стороны, привели к развалу СССР, а с другой стороны, обусловили передачу всего народного достояния в бывших советских республиках малой доле приближенных к партийному руководству "предпринимателей", эти процессы были неуправляемы, стихийны, носили характер народный революции. Кто в это верит, может дальше не читать, а перейти по ссылке и ознакомиться с книгой "Колбасно-демократическая революция в России". На самом деле, все процессы распада и демократизации строго контролировались и дозировались, и по истечении времени были закрыты. Кто был этим контролером - вопрос отдельный.

Лев Пономарев

«ДемРоссия» — организатор мирной революции


Начало 1990-х показало, что россияне могут объединиться в борьбе за демократию и добиться успеха 20 октября 2015 года исполняется 25 лет со дня Учредительного съезда Движения «Демократическая Россия». Эта дата — хороший повод попытаться осмыслить события того времени, тем более что съезд состоялся как раз в середине процесса мирной демократической революции, которая, по моему мнению, происходила с 1989 по 1991 годы. Почему я считаю важным для сегодняшней России напомнить, что происходило тогда? Потому что вижу огромное разочарование среди тех, кто хочет, чтобы Россия была современным демократическим государством. Часть уходит во внутреннюю эмиграцию, становясь в позу наблюдателя и отказываясь от любой активной деятельности, часть уезжает за границу.

Оглавление книги о революции


Колбасно-демократическая революция

Распространено мнение, что Россия обречена быть под авторитарно-тоталитарным управлением и что все усилия безнадежны. Не осуждая никого, я хочу, чтобы было правильное понимание происходившего четверть века назад. По моему мнению, тот период показал, что россияне без всякого влияния сверху, снизу или сбоку могут объединиться в борьбе за демократию и добиться успеха. По крайней мере, это надо знать и понимать вне зависимости от того, что происходило потом — во второй половине 1990-х годов, и что происходит сейчас. Начиналось все успешно: мирным способом ликвидирован тоталитарный советский режим, всенародно избран президент, принята демократическая Конституция, проведена судебная реформа — введен суд присяжных, созданы новые органы представительной власти — Советы народных депутатов.
У этой демократической революции было несколько этапов. Предреволюционный период связан с приходом Горбачева в руководство КПСС и объявления им курса перестройки в 1985 году. Активная же фаза мирной революции началась избирательной кампанией и выборами народных депутатов СССР в 1989 году, созданием Межрегиональной депутатской группы (МДГ), ее огромной просветительской работой.
Закончилась демократическая революция победой объединенных демократических сил над реваншистами ГКЧП 22 августа 1991 года. Символическим шагом стало провозглашение триколора новым флагом Российской Федерации.

А теперь подробнее, как это происходило. Процесс развала советской власти происходил стихийно — он не был управляем, это была народная революция. Недовольство, постепенно нарастая, охватило все слои населения, партия это понимала, сложилась классическая предреволюционная ситуация, когда «верхи не могут, низы не хотят». Тогда тысячи и тысячи людей оказались вовлечены в политические дискуссии. Они смогли выбирать то, что им ближе, — развитие страны по новому, демократическому пути или сохранение прежнего, тоталитарного курса. Например, в марте 1988 года появилась знаменитая статья Нины Андреевой в «Советской России», обвинившей политику перестройки в предательстве. Те, кто выступал против возврата к тоталитаризму, приводили факты о жертвах сталинского периода, появилось общество «Мемориал» (1988 год). Отличительной особенностью того времени было то, что объединение людей происходило стихийно, нецентрализованно, — свои локальные лидеры демократического толка появились буквально во всех республиках и регионах. Общие тезисы были у всех одинаковые: отмена 6-й статьи Конституции (в которой говорилось о главенстве КПСС), выборная демократия — народ контролирует власть. Следующим логичным шагом было бы создание единой политической организации, и ядром такой структуры в 1988 году стало Московское объединение избирателей (МОИ), куда вошло большинство столичных демократических групп.
Фактически лозунг был один — против монополии КПСС на власть. МОИ приняло для себя решение поддерживать кандидатов на выборы народных депутатов СССР весной 1989 года, самым тесным образом сотрудничало с МДГ, прежде всего с Ельциным, Сахаровым, Поповым, Афанасьевым. На весну 1990 года были назначены выборы народных депутатов РСФСР. Поскольку времени на полноценную организацию и регистрацию политической партии не хватало, МОИ написало программу для демократических кандидатов в депутаты. В программе были сформулированы основные положения — институт частной собственности, разделение властей и др. Программу мы опубликовали в журнале «Огонек» и предложили демократическим кандидатам из регионов поддержать ее. После этого, в феврале 1990 года, в Москве, во Дворце молодежи, состоялась конференция, на которой эта программа была утверждена, и был создан блок кандидатов в депутаты РСФСР под названием «Демократическая Россия». Кандидаты блока получили достаточно большое число мандатов, и в итоге в парламенте РСФСР оказались два политических полюса — КПСС и «ДемРоссия». Кульминационным стал момент выборов председателя Верховного совета РСФСР 29 мая 1990 года. Они состоялись только с третьей попытки — с первых двух ни одному из кандидатов не удавалось преодолеть 50%-ный барьер.


Председателем Верховного Совета был избран Борис Ельцин, и это стало одной из критических точек крушения советского режима. Следующим шагом было создание самого движения «Демократическая Россия». Его учредительный съезд состоялся 20–21 октября 1990 года, в Москве в кинотеатре «Россия» (сейчас «Пушкинский»). В съезде участвовало более 1300 делегатов из 71 региона, которые представляли практически всю палитру демократических сил того времени. В процессе развала СССР Политбюро ЦК КПСС несколько раз пыталось силой, применяя оружие против мирных граждан, остановить этот процесс (Тбилиси, апрель 1989 г.; Баку, январь 1990 г.; Вильнюс, январь 1990 г.) По каждому из событий МОИ и «ДемРоссия» выступали с требованием остановить применение армии. Если бы не было таких неоднократных выходов сотен тысяч москвичей, инициированных МОИ и «ДемРоссией», не исключено, что развал Советского Союза мог бы произойти так же кроваво, как и распад Югославии. Политбюро встречало сопротивление со стороны москвичей и останавливалось. В феврале 1990-го и в марте 1991 года в Москву вводилась бронетехника для разгона многотысячных манифестаций в поддержку действий парламента РСФСР. В марте 1991 года депутаты России отказались заседать среди войск и встали живой цепью между армией и народом, остановив возможное кровопролитие. Велика роль «ДемРоссии» была и в избирательной кампании Президента России весной—летом 1991 года. Телевидение в основном было под контролем союзного центра, поэтому избирательная кампания шла «от дома к дому». Очень велика была роль рядовых активистов. В «ДемРоссию» вступили многие новые независимые профсоюзы, например, профсоюзы летного состава «Аэрофлота», которые самолетами развозили агитационные материалы по регионам России. Я помню, как лично приезжал в аэропорт и грузил прямо в кабину пилота пачки этих материалов. Это было время наиболее полного единения и подъема всех демократических сил страны. Казалось, что появились возможности для важнейших преобразований.

Ключевым вопросом стало будущее СССР. Горбачев пошел на определенные уступки демократам: совместными усилиями готовились документы по созданию Содружества Независимых Государств вместо унитарного Советского Союза. Новый Союзный договор должен был быть подписан 20 августа 1991 г. в Москве. Но 19 августа история сделала крутой поворот: ГКЧП, Горбачев, взятый в заложники в Крыму, запрет массовых акций в Москве и танки на улицах для их разгона. Никакого Интернета тогда в помине не было. Сразу после выступления ГКЧП по телевидению активисты «ДемРоссии», обзванивая москвичей или отвечая на многочисленные звонки встревоженных граждан, стали созывать людей к Белому дому. Десятки тысяч людей провели несколько суток под его стенами, реально рискуя жизнью. Армия и сотрудники спецслужб, испугавшись большой крови, отказались его штурмовать. В конце концов армия перешла на сторону Ельцина. 22 августа было объявлено о разгроме ГКЧП. Эти дни были кульминацией народной революции 1989–1991 годов, ее победой. И после триумфа, как это часто бывает, у «ДемРоссии» начался трудный период. Фракция должна была формировать новую власть. Часть депутатов вошла в аппарат президента, впервые созданный в стране, — появилась так называемая демократическая номенклатура. Ее задачей было формировать и поддерживать новую власть, к чему отнюдь не все были готовы. Еще меньше к поддержке власти были расположены представители народно-демократического и по сути протестного движения «ДемРоссия». Внутри движения наметились расхождения.

Этот процесс шел достаточно медленно, и «ДемРоссия» была в состоянии поддерживать Ельцина массовыми акциями вплоть до октябрьских событий 1993 года. Но потом движение потеряло контакт с Ельциным, а с началом чеченской войны в декабре 1994 года ушло в оппозицию к президенту. О дальнейшей истории страны можно рассуждать в другом месте и в другое время. Пока стоит остановиться на том, что дала всем нам «ДемРоссия». Это движение было единственным примером в тысячелетней истории России, когда народные массы, сплотившись против власти, принципиально отвергнув насилия, добились ее капитуляции. Вторым важнейшим уроком «ДемРоссии» был принципиальный отказ от национализма. Именно благодаря этому Россия избежала судьбы Югославии, кровавых событий, подобных тем, что произошли в Грузии, Азербайджане, Молдавии, где антикоммунистические движения были соединены с национализмом. Эти уроки важны как для демократов, так и для власти. Если нынешняя власть не сменит курс на пожизненное президентство Путина, ее ждет та же участь, что постигла тоталитарный советский режим.

Источник: m.echo.msk.ru